Мне всегда было интересно, отчего нормальный, казалось бы, миролюбивый человек, в определённых условиях, может превратиться в непримиримого, одержимого желанием чужой крови и страданий блюстителя чего-либо.
Почему иудеи, с возгласами “Осанна!” постилавшие свои одежды под копыта Его осла, спустя всего четыре дня, с пеной у рта и с налитыми злобой глазами, кричали: ” Распни Его!”? Почему люди, жившие и работавшие бок-о-бок, много лет, возможно ходившие в гости друг к другу, в один не прекрасный момент, вдруг садились за стол и выводили на листке бумаги: ” Доношу до вашего сведения…”, а потом исступлённо требовали расстрелять, как бешенных псов? Почему, на вид симпатичные жительницы одного восточно-украинского города, с ненавистью и наслаждением плевали и пинали ногами, привязанную к столбу затравленную и измученную худенькую женщину, обёрнутую жёлто-голубым полотнищем? Почему, почему, почему?
И где-то в глубине души, кошачьими коготками царапает вопрос: ” А ты? Ты, такой правильный и милосердный, как бы ты поступил, окажись рядом?” И содоргнувшись, просишь Его: ” Не допусти! Ибо слаб…”
Пересматривая старые альбомы, я наткнулся на фотографию нашей детсадовской группы. И внезапно, наотмашь хлестнуло воспоминанием.
В садике я дружил с одним мальчиком, Виталиком. Ну как дружил, как дружат дети в возрасте 4-5 лет. Виталик жил недалеко от меня, в так называемых корпусах. Нас часто забирали вместе и мы шли, болтая о своих насущных проблемах. Я пару раз был у него в гостях, в его дворе была горка, с которой мы зимой съезжали на санках. Пожалуй и всё.
Виталик отличался от нас. У него не было одного глаза.
В те времена можно было часто встретить искалеченных людей. Со времени окончания страшной войны, прошло каких-то 15 лет. Были безногие калеки, передвигавшиеся на самодельных тележках, отталкиваясь от земли специальными дощечками с ручками. Видел я человека, у которого ноги отсутствовали до колен. Штаны его были снизу обшиты кожей и он ходил на своих культях, переваливаясь как пингвин. Мы были с ним почти одного роста.
Видел я работающего на весах человек без кистей рук. Те, кто постарше, помнят эти медицинские весы на улицах. Рядом располагалась штафирка, для измерения роста. Желающие могли взвеситься, за две копейки, измерить рост и человек в белом халате, карандашиком записывал параметры на специальном билетике, типа трамвайного и вручал обмерянному на память. Для дальнейшего контроля, так сказать.
У того человека, культи рук были разделены вдоль, до локтя на две страшные клешни. Он довольно ловко обходился с весами и штафиркой, а граждане, бросали ему в карман свои медяки, самостоятельно записывая данные обмеров, привязанным на верёвочку карандашиком.
Много было и людей с изуродованными, обожжёнными лицами, одноглазых, с пиратскими биллибонсовскими повязками и полностью незрячих, в чёрных непроницаемых очках.
Но одно дело взрослые инвалиды, а другое, четырёхлнтний мальчик. Виталик, конечно не носил повязку. У него был стеклянный глаз. Сделан он был хорошо, так, что кто был не в курсе дела и не замечал ничего. По рассказам Виталика, глаз ему выбил брат, то ли из лука, то ли из рогатки.
Мы быстро привыкли к необычности Виталика и совсем не выделяли его из общего строя. Детсадовская жизнь текла своим чередом, занятия, прогулки на площадке, тихий час, в общем всё как в других садиках.
В тот день мы играли на площадке. Воспитательницы с нами не было. Наверное зацепилась языком с подружками и мы были предоставлены сами себе.
Часть группы и я в том числе, играла на улице, а другие в большой беседке.
Вдруг из беседки выбежала наша первая красавица, Лена Гурская и округлив свои очаровательные глазки закричала: “Ремер Сахарову голову пробил! Теперь его в тюрьму посадят!” Фамилия Виталика была Ремер.
Мы ринулись в беседку. На скамейке умирал Вова Сахаров. Умирал весьма убедительно. Я думаю, даже у Константина Сергеевича Станиславского, не повернулся бы язык, заявить своё знаменитое “Не верю!”. Глаза Вовы были закрыты, время от времени с уст его слетал жалобный стон. Лоб страдальца был окровавлен. В общем сомнений в скором летальном исходе у нас не было. Взрослые в таких случаях говорили: “Не жилец.”
Виталик сидел на скамейке в противоположном углу беседки, нахохлившись, как раненная птица. Его невидящий взгляд был устремлён куда-то в неведомую даль. Наверное, он уже представлял себя узником Лукьяновской тюрьмы.
Не помню, кто первый стукнул Виталика. Он вздрогнул, ещё сильнее нахохлился и даже не взглянул на экзекутора. И тут началось. Охваченные праведным гневом вчерашние друзья, подходили к Виталику и причиняли ему боль. Кто лупил по согнутой спине, кто щипал с вывертом, кто пинал ногой. Виталик не сопротивлялся. Видимо он осознавал свою вину и воспринимал все мучения, как заслуженную кару.
И я тоже, увы, поддался общему настроению. Подойдя к Виталику, я ущипнул его за руку. И тут он посмотрел на меня. На единственного, из всех своих истязателей. В этом затравленном взгляде его одинокого глаза, смешались боль, раскаяние и удивление с разочарованием. Наверное таким взглядом Цезарь в последний раз взглянул на Брута.
В этот момент в беседку влетела воспитательница и увела, чудесным образом воскресшего Вову к медсестре. Мы остались в беседке обсуждать невесёлые перспективы Виталика. Почти единогласно все решили, что его непременно посадят в тюрьму. Хотя, находились горячие головы, которые не исключали и возможность расстрела. Виталик всё так же сидел в дальнем углу и в мыслях, видимо был далеко отсюда.
Вскоре пришла воспитательница и повела нас обедать. Войдя в группу, мы увидели за столом Вову Сахарова, уплетавшего борщ. Голова его была обвязана бинтом, как у Щорса в известной песне. Сходство дополняла кровь на рукаве, которым Вова, видимо вытирал лицо. Он был вполне здоров и, похоже очень нравился себе в таком героическом виде.
После тихого часа никто уже и не вспоминал о кровавом происшествии. Домой нас с Виталиком забирали одновременно и мы опять шли рядом болтая о своём. Вот только меня не оставляло ощущение, что я измазался в чём-то мерзком, типа какашек.
И сегодня,наткнувшись на старое фото, я опять почувствовал этот прожигающий взгляд и это мерзкое ощущение собственной нечистоты.
Прости меня, Виталик.
На фото, Виталик в среднем ряду, в окружении девочек. Крайний правый в нижнем ряду, Ваш покорный слуга.