Немного о населении одной коммуналки

Мало-Житомирская, 19, квартира 5. Сюда меня принесли из роддома на бульваре Шевченко в ноябре пятьдесят второго года. Само это событие я помню плохо, поэтому воспроизвожу по воспоминаниям современников.
Итак: квартира номер пять. Семья моя появилась здесь в сорок четвертом году и поселилась в комнате, площадью двадцать два квадратных метра, первой направо от входа в квартиру. Семья тогда состояла из моей бабушки и тринадцатилетней мамы. Позднее к ним присоединились моя прабабушка и бабушкина сестра. Этих двоих я уже не застал – прабабушка умерла от возраста, а сестра моей бабушки от ран, полученных под Сталинградом. Зато в семье появился сначала мой папа, а потом и я. Таким образом, наша семья по-прежнему насчитывала четырех человек, что по тогдашним нормам было вполне приемлемо для целых двадцати двух квадратных метров, и никакого улучшения жилищных условий нам не светило.
Следующие две комнаты занимало семейство, возглавляемое маленьким и юрким Марком Иосифовичем Потиевским (Муней) и огромной дородной Анной Вениаминовной Мошинской. Семья эта считалась в нашей квартире зажиточной. В первую очередь потому, что к их двум небольшим комнатам был добавлен кусочек коридора путем установки дополнительной двери. Благодаря этой незначительной перестройке у них получилось что-то вроде собственной прихожей, что не только отделяло их от соседей, но и как бы возвышало над ними. Кроме того, Муня был не кем-нибудь там, а заведующим дровяным складом. Дрова тогда в Киеве были основным топливом, поэтому Муня, несмотря на малый рост, был большим человеком. Анна Вениаминовна же, как уже отмечалось, была в прямом смысле человеком большим. Сошлись Потиевский и Мошенская уже в зрелом возрасте, общих детей у них не было, но имели они по дочери от предыдущих браков, у Муни – Рая, у Анны Вениаминовны – Люда. Дочери эти были примерно возраста моих родителей, вскоре вышли замуж, привели мужей и родили по дочке. В результате плотность населения в несчастных двух комнатах зашкаливала. Правда, через несколько лет стоматолог Рая со своим мужем стоматологом и дочкой уехали в Москву, а Люда со своим семейством – в Горький, где ее муж в последствии стал директором крупного завода.
Ещё две комнаты нашей квартиры занимала семья, ставшая для меня примером интернационализма на всю жизнь (ни тени иронии!). Это единственная семья, жившая в квартире с довоенных времен и пережившая в ней войну. Старшее поколение – армянин дед Мирон Айвазов с пышными седыми усами, читавший толстые книги на армянском языке, и его жена, Роза Григорьевна, худая быстрая полька с неизменной беломориной во рту. Я любил всю их семью, но больше всех – деда Мирона. Своего деда у меня не было. Точнее был один, но он ушел от моей бабушки к первой жене, когда моей маме было девять месяцев. Дед, хоть и полковник известной конторы, был человеком мягким, а у бабушки был тяжелый характер. У первой-третьей жены – тоже. Я понимаю деда, он выбрал меньшее из зол. Другой мой дед никаким полковником не бал, а был рядовым и погиб на фронте в сорок втором. Мне ничего не оставались кроме того, чтобы назначить Мирона своим дедом. На всю жизнь осталось ощущение на губах его недельной небритости, уже не щетины, но еще не бороды, когда я целовал его в щёку.
У Мирона и Розы была дочь, Вера, лет на двенадцать-пятнадцать старше моих родителей. Тётя Вера бала замужем за простым водителем, украинцем Василием Кирилловичем Самойленко, и у них была дочь Света, родившаяся перед войной. Дядя Вася ушел на фронт и пропал без вести. Тётя Вера в сорок пятом году вышла замуж за боевого лётчика, полковника Голикова и в сорок шестом году родила сына Вовку. Дядя Вася вернулся в сорок седьмом. Когда он вошел, тётя Вера уронила годовалого Вовку, которого держала на руках. Дядя Вася был ранен, попал в плен, а после немецкого лагеря был в лагере советском. Полковник Голиков, ни в чем, впрочем, не повинный человек, исчез. А дядя Вася воспитывал Вовку, как своего сына. Пил, правда, дядя Вася по-черному. А на День Победы медалей не надевал по причине того, что у него их не было.
Наконец, была еще одна комната при кухне. До революции, когда квартиру занимала одна семья, эта комната предназначалась для прислуги. В эпоху же развитого социализма в ней жил вполне заслуженный человек. Звали его Илья Григорьевич, фамилии не помню. Все обитатели квартиры называли его Майор. Именно Майор с большой буквы. Был он действительно майором, летчиком-истребителем и горел в падающем самолете. Говорили, что в голове у него была вставлена платиновая пластина, закрывающая дыру. Однако это не мешало ему, напившись до беспамятства, валиться на пол в кухне, разбивая башку в кровь. Ибо был он запойным пьяницей и практически не просыхал. Была у Майора одна особенность. Только он сам мог открыть ключом замок двери своей комнаты. И не потому, что замок был такой хитрый. Просто он был старый и разболтанный. Соседи, жалея Майора, очередной раз лежащего на полу перед своей дверью с разбитой головой, собирались большим коллективом, поднимали его на ноги, подтаскивали к двери, вставляли ключ в замочную скважину, и Майор невероятным манером проворачивал его в замке после чего валился на кровать и засыпал до утра.
Вот собственно и все о наших соседях. Я терпеть не могу, когда некоторые люди размазывая сопли и пуская слюни начинают рассказывать, как хорошо, как дружно они жили в коммуналке. Это неправда. Жили по-разному. Просто люди часто оставались людьми, несмотря на то что были вынуждены жить в жутком, невероятном порождении совка, именуемом коммунальной квартирой.