Хроники мобильного телефона.
(Локация 6. Пуща-Водица)
Пуща-Водица самая особенная окраина Киева. Сказочное дачное капище с торчащими там и сям вросшими в землю остовами водных колонок вместо тотемных столбов. И – открою секрет, любимый на Земле уголок того, чьей рукой я сейчас вожу, надиктовывая свою исповедь. Так называемого «автора». Пренеприятнейший, кстати сказать, тип. Хотя и не без способностей. Но больше мнит из себя, между нами, разумеется. Впрочем, хватит о нем – много чести. Лучше разберемся, что же такого особенного в этой местности?.. – А то! – её (Пущу-Водицу) без труда можно представить где-нибудь на балтийском взморье – в Латвии, или под Ленинградом – там немало подобных поселков. Кто бывал в Приедайне или Лебяжьем – поймет, о чем я. Те же вековые сосны в три обхвата, рыжий песок, мхи и хвоя. И под ногами вкусно похрустывают крохотные кристаллы застывшей смолы. И грибной запах. И подступающий к самому порогу лес. И сонное, как в коконе, размеренное существование. Курорт вне времени – даже для аборигенов. Только вместо холодного неприветливого моря – теплые и уютные пруды. В общем, я где-то понимаю этого моего не в меру чванливого, с позволения сказать соавтора – в смысле его привязанности к здешней почве. Есть к чему привязываться, уж поверьте.
Мы оставили машину у входа в парк на пятой линии – припарковались, так сказать. И дальше пошли пешком. Кстати, насчет, «под Ленинградом» – здесь даже топонимика сходная – всё поделено на «линии» – как на каком-нибудь Васильевском острове. От первой до четырнадцатой. Четырнадцатая последняя – за ней начинается село Горенка.
Когда-то местные называли Пуще-Водицкий парк парком Зои Космодемьянской, а еще раньше и вовсе без затей – «Парк культуры и отдыха». Впрочем, так его именовала только бабушка Журбы – Мария Герасимовна – когда делилась воспоминаниями. Одно из них, записанное со слов древнего аналогово телефона служившего семье ещё с довоенных времён показалось мне любопытным – я расскажу, если не возражаете – пока Журба не особенно торопясь, направляется к своей цели.
В 1941 году Марии Герасимовне, тогда еще просто Машеньке исполнилось двадцать два года. Аккурат 20 июня. Это была пятница – её молодой супруг Матвей как раз дежурил по городу. Посему гулять было решено в субботу. Сказано-сделано. Семейное торжество состоялось на съемной даче в районе третьей линии. На огромной, увитой плющом веранде. Гуляли от души. А догуливать пошли в парк – уже ночью. – Всем коллективом – родственники с обеих сторон, соседи по даче, городские соседи – кого удалось найти (нас-то ведь тогда еще не было), а также многочисленные сотрудники – как именинницы – она тогда только поступила на юридический без отрыва от производства, так и Матвея – чуть ли не половина Киевского Угро. И вдобавок несколько подобраных по пути сменившихся постовых ОРУД. Раньше умели отмечать праздники с размахом – не то, что сейчас.
Они продолжали «петь и смеяться как дети» почти до утра. А когда на рассвете вышли из парка услышали нарастающий гул – и рассмотрели в небе надвигающуюся армаду немецких самолетов. Некоторые из гостей, самые пьющие, стали тереть глаза и трясти головами, очевидно приняв увиденное за коллективную похмельную галлюцинацию – мол, ничего, ничего, сейчас поправимся, наваждение исчезнет и все снова станет хорошо. И будет продолжение праздника. Но когда сверху, кувыркаясь и воя, полетели первые бомбы и стали рваться где-то совсем недалеко – в стороне Куреневки, даже они поняли – не будет никакого продолжения. И вообще ничего не будет. Скорее всего. – Представляете? – Не дай Белл, пережить такое… Правда ведь?
Всё. Кончились воспоминания. 8-я линия – мы у цели. Вот он, тот самый загадочный заброшенный дом.
Журба рассовывает нас с Lamia по карманам. Подходит к забору. Протягивает перед собой руки – ладонями вперед. Опускает. И остается стоять в поле зрения жужжащей видеокамеры наблюдения. Он ждет. Десять минут ждет, пятнадцать, полчаса, час. Несколько раз за его спиной – между ним и трамвайной линией медленно проезжает кроваво-красный минивэн. Три раза в одну сторону и четыре – в обратную. Журба не оборачивается.
Наконец, он слышит, как где-то рядом заглушили двигатель. К нему подходят. Чьи-то проворные пальцы быстро ощупывают одежду. Чтобы им было удобнее, Журба снова поднимает руки над головой.
Потом позади, происходит едва уловимое движение и раздается звук тонального набора клавиш. Голос Стиры бесстрастно произносит – Он один – да. Да. Отвечаю – от пятой до одиннадцатой – ихних никого. Возникает недолгая пауза. Я, не выдержав, вхожу в коннект с Galaxy – как раз вовремя, чтобы услышать, как Билли Бонс командует – «Пригласи».
Журбу легонько толкают в спину. Он подчиняется и идет вдоль забора. У самой калитки его опережает Кантри – гремя ключами, по очереди отпирает несколько висячих замков. Действует расторопно, хот это и нелегко – правая рука бойца уложена в лубок и к тому же он изрядно прихрамывает.
Калитка открыта – путь свободен. Кантри отступает в сторону. Журба вопросительно оборачивается, и встречается с леденящим взглядом серебряно-белых глаз. Стира тоже выглядит не ахти – на голове и лице чуть ли не с десяток швов:
– Дальше сам, конторский. Сказали, ты знаешь куда.
Журба кивнув, делает шаг вперед. Ну, с Беллом.
Он действительно знает куда. Двора как такового больше нет – есть только тропа среди настоящих дебрей сирени, смородиновых кустов, жасмина, будто нитью прошитых ползучим, цепляющим за ноги плющом. Ведущие на веранду ступени покрыты островками мха. Пахнет чищеными грибами и детством. Веранда вся сплошь в плену у дикого винограда. Здесь они когда-то играли в лото. Втроем.
Дверь. Кухня. В углу тот же неподъемный комод с полустертой резьбой. Деревянные крашеные полы. Сырость. Полумрак – из-за обилия растительности за окнами солнце почти не проникает внутрь.
В каморке слева какой-то шум. Бряцание металлических инструментов. Невнятное чертыханье. Резкий медицинский запах. Журба пробует повернуть ручку – заперто. Двери в следующую комнату – «залу», как называл её Саня, распахнуты настежь. Журба входит.
Почти ничего не изменилось – только обветшало. Тот же циклопический в светло-коричневых тонах полированный шкаф, та же пружинная кровать с набалдашниками – или такая же. Колченогая этажерка из того же, что и комод гарнитура – на полочках стопками по несколько книг, где-то среди которых крысой попискивает роутер. Одна книга лежит отдельно, на краю застеленного клеенкой стола – истрепанной обложкой вверх. М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита», Повести». Еще на столе – красный, как рак продвинутый ноутбук Voodoo Envy H:171. Рядом наган. Компьютер заботливо покрыт вышитым рушником с рюшами. И этажерка, кстати. И комод. И чистота. И цветочные горшки на подоконниках – тут явно не без женской руки. Но всё равно чувствуется запустение. За столом, точно напротив двери сидит Саня. Только не пятнадцати – а сорокапятилетний. На Сане джинсы и зеленая футболка. Поверх футболки – наплечная кобура с вдетым в неё автоматическим пистолетом Стечкина.
– Журба указывает глазами на револьвер подле ноутбука и улыбается:
– Папин?
– Папин – Билли Бонс улыбается в ответ. Присаживайся мало́й. Будь, как дома.
– Журба выдвигает из-за стола крашеный деревянный стул и садится напротив.
Какое-то время оба молчат. Начинает Билли Бонс:
– А я думаю – ты – не ты? – на измену конкретно залип, пока пацаны фотку не подогнали. Аж вчера вечером. О, да, слышь – сразу штоб. За накат зла не держи – попутали. Молодые – дурные. Честно скажу – мороки с ними…те ещё папуасы – он кивает подбородком на окно.
– Взгляд Журбы следует в указанном направлении – там, снаружи, на крохотной, отвоеванной у сирени полянке – меж двух устремленных ввысь сосен – неизвестно зачем повешены детские качели. В одну из них втиснулся Стира. Кантри чуть сбоку – замер в шпанском присяде. Бандиты играю «в ножички». Игру выбрал, конечно же, Стира. И он же и в профите – во-первых – потому что ножички, а во-вторых – из-за Витиной руки. Тот как раз устанавливает финку острием в гипс. Примеривается – бросает. «Не встряёт». Стира удовлетворенно хлопает себя по коленям – он доволен. И сейчас взор его почти совсем не пугающий, просто немного странный – как у собаки северной породы хаски.
– Журба отвлекается от окна:
– Пустое. Дети, что возьмешь.
– Точно. Как батя твой?
– Умер. Восемь лет уже. Представляешь, умудрился – в доме отдыха. Отдохнул, называется. А твой?
– Мой тоже…в доме отдыха – шусиленного режима. Позатой осенью.
– Соболезнования.
– И тебе.
– Слушай, а помнишь Тоню? – Как она, где, не знаешь?
– Какую Тоню?
– Перестань.
– А-а, Логвиновы. Не – я когда с малолетки вернулся, в первый раз – их к тому времени уже переселили. На Оболонь, вроде. Не знаю.
Они продолжают и продолжают говорить. Вспоминают. Смеются. Спорят. Снова смеются. И снова спорят – кто «тада» первым нырнул с дамбы.
При других обстоятельствах я бы слушал, раскрыв слот – во весь динамик, но не сейчас – в заднем кармане джинсов Билли Бонса притаился пейджер.
Ощущение не из приятных. Как если бы в серпентарии вы очутились по ту сторону стекла. Ни мне, ни Lamia еще никогда не доводилось настолько приблизиться ни к одному из этих…баньши. Мы оба мелко вибрируем от ужаса. На нас стыдно смотреть.
Спасение является, откуда не ждали – Galaxy – страшный одноглазый исполин Galaxy внезапно снисходит до проявления гостеприимства. У него, очевидно, свои отношения с пейджером, и, к тому же эти двое могут общаться – как робот С-3PO и дрон R2-D2 в «Звездных войнах». В результате их короткого, но бурного перепискивания исчадие возмущено мигает лампочкой и отключается. Мы с Lamia выражаем самую искреннюю благодарность Galaxy. Происходит ритуальный обмен любезностями. Затем он приглашает от нечего делать перекинуться парочкой воспоминаний о хозяевах.
Первый Galaxy. 1972 год.
– Пригни бо́шку, Билли, не высовывайся! – Тому, кто это кричит около пятидесяти и у него белые, почти слившиеся с белками глаза – еще страшнее, чем у внука. Самому Билли Бонсу – всего семнадцать.
Их зажали у только построенного нового гастронома здесь недалеко на шестой линии – два взвода ВВ против четверых урок. Уйти, скорее, всего, не удастся. Солдаты стараются не рисковать – они уже потеряли нескольких человек. Ждут БТР и не дают поднять голову шквальным огнем из автоматов. Но братва всё равно отстреливается, увы, всего лишь из пистолетов, «калаш» только у Дуремара. Где-то слева раздается три быстрых выстрела, сразу же накрытых перекрёстными очередями. В ответ короткая матерная тирада и всё. Тишина. Белоглазый, сидя спиной к бетону, кивает в ту сторону – позы́рь. Билли ящерицей уползает и почти сразу же возвращается – «Чухну в решето». Справа продолжают бешено стрелять – там Дуремар. Граната. Взрыв. Билли Бонс, не дожидаясь команды, бежит. Дуремар на коленях – держится за иссеченный осколками живот. Он успевает подмигнуть Билли и валиться набок – всё, арцы. Билли пытается вернуться – поздно. БТР уже на позиции. Не проканает. Билли, скорчившись за грудами строительного мусора, орет – Стира, зэкс, притырься – щас из ПТК шмальнут!!
– Малый, пасуй!
– Ага, щас…
– Сдавайся, я сказал, полудурок! Ты малолетка – вышак не ломиться! Я сказал!!!
– Ага, щас…
– Тьфу, ишак! – Алё, контора! Внимание, я выхожу.
И он выходит. И на ходу садит перед собой с двух рук из «макаровых». И идет, как заговоренный – пока у мальчишки в бронетранспортере не сдают нервы, и тот жмет на гашетку. И Стиру-старшего рвет в клочья.
Из единственного глаза Билли Бонса по чумазой от сажи щеке текут злые слезы. Он подносит наган к виску. Щелчок – кончились патроны. Он в сердцах забрасывает револьвер, куда подальше. И уже не сопротивляется. Его винтят.
Н-да – какая у людей интересная жизнь. Ну что ж, теперь черёд Lamia.