локация 1 (Сырец)
Сырец очень зеленый район. Повсюду, в уютной тиши дворов царствует сирень и буйно цветут палисадники. Но главная здешняя достопримечательность – дубы. Да, угловатые могучие дубы, младшие из которых помнят эту местность еще до начала её застройки в 50-х. Их уже значительно меньше, чем было, и, тем более – чем хотелось бы, но все же ещё немало. Даже культовый туземный ресторан, и тот назван в их честь. Они бесстрастно и свысока – будто индейцы из резервации взирают на высаженные вдоль тротуаров организованные шеренги пришлых каштанов. А иногда, во время осенних буревеев восстают в ночи, стараясь дотянуться ветвями до окон победивших их сталинок. И редко, но метко выстреливают в них трескучими дуплетами спелых, литых желудей. И самым молодым, самым ловким и гибким иногда каким-то чудом удается-таки перейти в рукопашную. И они с торжествующим воем бешено хлещут-колотят ветвями в ненавистные бледнолицые стекла – чтобы испугать, одолеть, разрушить, изгнать – и вернуть себе всё своё – опять же, подобно славным наследникам доблести народа сиу. И так же, без толку… Поскольку – что значат желуди, пусть и самые спелые в сравнении с новомодными трехкамерными рамами… – Примерно то, же, что и заговоренный шаманом томагавк против заурядного пулемета Льюиса. То есть, ничего. А разбитое слишком длинной веткой стекло утром можно заменить. А саму ветку безжалостно отсечь бензопилой «Дружба». Дабы неповадно было впредь. Чтобы все, маза фака, знали – каждый дерзнувший… – Пардон. Опять рецидив хронической графомании – привет от покойного хозяина. Но пока что он жив и следует домой, в одну из вышеупомянутых сталинок.
Он быстро идет вперед и загадочно улыбается. Встречные прохожие подумали бы что он, не в себе. Но прохожих нет. Ни встречных, ни попутных – никаких. И вообще никого нет. Только на бордюре, напротив бывшего кинотеатра Гагарина внаглую припаркован кроваво-красный, зловещего вида минивэн. Машина буквально подпрыгивает от мощных децибел – внутри слушают музыку. Мелодия различима даже здесь, на противоположной стороне улицы и в ней есть что-то знакомое. Но хозяин не обращает внимания – он у цели. Он почти переходит на бег и оказывается в небольшой арке, практически рядом со своим подъездом. Уже ночь. На улице совсем темно, а в арке и подавно. Только там, у самого выхода, под сводом тлеет чудом сохранившаяся, едва желтая от старости лампочка. От одной из колонн бесшумно отделяется колеблющаяся тень. Я, как могу, сосредотачиваюсь, фокусирую камеру и тень обретает плоть. Это молодой человек, не так, чтобы крупный, но жилистый и опасный. Очень опасный – это видно по всему, особенно по глазам. Они светлые, нет, светлые-светлые, цвета расплавленного металла. Как у Йогана Вайса – мы с хозяином любим, вернее любили смотреть старые хорошие фильмы – не помню, говорил или нет. Вроде бы говорил.
Молодой человек с легкостью нагоняет хозяина и вежливо интересуется – Гордей Назарович Дуля? – Я начинаю вибрировать от ужаса. Хозяин нетерпеливо оборачивается – Да, в чем дело? – Телеграмма, – молодой человек делает что-то неуловимое, и хозяин с силой ударяется спиной о прохладную стену арки. И тут же осознает, что внутри него что-то есть. Он с ужасом скашивает глаза вниз и точно – в области солнечного сплетения по футболке расплывается безобразное пятно. В центре пятна небольшая металлическая загогулина, а где-то в районе правой лопатки что-то тонкое и мучительно-острое непреодолимо стремиться наружу… и, о, ужас, вот-вот преуспеет – вылезет, обнажиться. Он изо всех сил пытается не дать этому произойти – еще плотнее прижимается спиной к шероховатой бетонной поверхности и становится похож на приколотого булавкой гигантского жука. Но тут отказывают ноги. Они делаются ватными, а высохшие было трусы, вновь намокают. Хозяин медленно сползает по стенке. Он хочет крикнуть, но не слушается язык, пытается вздохнуть и не может – что-то ему мешает. И внутри головы панически бьются эти дурацкие что-то, что-то… что-то… что…то. Интервалы между ними становятся с каждым разом дольше; а потом возникают уже между «что» и «то» – и всё постепенно меркнет. Звуки уходят и затухают – только еле-еле слышен нитевидный, как о нём принято говорить, пульс.
Может, здесь мне стоило бы начать трезвонить – вдруг хозяина ещё можно было спасти. Впрочем, кого я обманываю – все равно никто не пришел бы на помощь. В крайнем случае, обматюкали бы напоследок из-за мрачно чернеющих ночных окон – сделав кончину хозяина и без того малоприятную, еще более невыносимой.
