Ехали долго, больше суток. Весь день новобранцы смотрели в окна – природа в тех краях потрясающая. Тайга, многочисленные реки, ну и, естественно, озеро Байкал. Часть пути поезд довольно долго петлял по берегу Байкала. С одной стороны – голубая вода пресного моря, с другой – тайга, из-за деревьев которой торчали скалы самых неимоверных очертаний и расцветок. Каждые 2-3 часа поезд делал остановки. На платформах местных вокзалов (вокзал – так, только одно название) местное население предлагало пассажирам поездов съестное. Выбор был не богатый, особенно по сравнению с базарами на украинских станциях. В продаже были вареная картошка, пирожки с капустой, репчатый лук, соленые огурцы и прошлогодние яблоки, больше похожие на крупный крыжовник. Но можно было прикупить кое-что очень необычное для жителей Украины – у торговцев в наличии имелись копченый хариус и таймень, а также кедровые орехи. На первой же станции Вася, увидев этот импровизированный базар, хотел выйти из вагона, посмотреть, прицениться. Но двери транспортного средства были закрыты. Потому что выходить не положено – так объяснил майор. А покушать картошечки с рыбкой ой как хотелось! Конечно же призывники не были голодными, но давиться всухомятку выданным на дорогу армейским пайком уже осточертело всем. Пока ехали до следующей станции, Вася плотно пообщался с майором:
– Товарищ майор, разрешите выйти на следующей станции, картошечки с рыбкой во как хочется! Я же не сбегу, вот пусть меня хоть товарищ сержант сопровождает. А я вкуснятины на всех добуду, пальчики оближете!
Просьба была подкреплена пачкой Мальборо и зажигалкой. Тоже американской, но на этот раз с изображением ковбоя. У Васи еще были остатки былой роскоши – несколько пачек сигарет и жвачек, пяток зажигалок и пару упаковок французских леденцов. Естественно, что майор не устоял перед соблазном, сигареты и зажигалка исчезли во вместительном кармане майорской шинели, и высочайшее «добро» на выход из вагона было получено.
До следующей станции было еще часа полтора пути и Вася, с помощью сержантов, приступил к ревизии наличествующих продуктов. Ведь денег у призывников уже не было, все потратили за долгую дорогу из дому, поэтому базарную еду решено было менять на оставшиеся продукты из выданных на дорогу пайков. Все призывники еще в Лубнах получили так называемый «армейский сухой паек» на трое суток: буханку белого хлеба, тушенку, консервированную кашу (перловку и гречку) с мясом, колотый сахар и сухари. На этот самый сухой паек и рассчитывал Вася, как на средство для натурального обмена. Вскоре поезд остановился, стоянка, как сказала симпатичная проводница, была длинная, около часа. Вася в сопровождении сержанта был выпущен на перрон. В тамбуре вагона стояли несколько Васиных «коллег», держа наготове банки с кашей и тушенкой. На весь перрон раздался клич с русско-еврейским акцентом:
– Эх, бабоньки, налетай, подешевело! Ми таки имеем чем вас угостить! Тушенка армейская кошерная, каша перловая и гречневая, говорят шо в ней таки есть мясо! Меняю на рыбку, картошечку, орешки и шо там еще среди здесь у вашем гармыдере!
Местные бабульки, услышав слово «тушенка», тут же, не обращая внимания на других покупателей, потянулись к Васиному вагону. Ничего удивительного в такой реакции не было – большинство местных жителей в последний раз видело тушенку после войны, ее в те места тогда привозили демобилизованные солдаты. А в годы «сытого застоя» тушенка в ассортимент магазинов в глубинке не входила. В свободной продаже там были только хлеб, чай, соль, спички и водка. Поэтому обмен происходил по очень выгодному для призывников курсу – банка каши или тушенки уходила за 3-4 штучки копченого хариуса (каждая рыбка весила примерно 300-400 грамм), плюс небольшая кастрюлька вареной картошки и стакан кедровых орехов. Соленые огурцы и яблоки Вася не брал. В огурцах, хоть и ароматных благодаря таежным травам, было столько соли, что при употреблении данного продукта почки могли скрутиться в трубочку за отрицательное время. Яблоки же были жесткие и очень кислые. Надкусив на пробу одно, Вася тут же сплюнул и от дальнейшего обмена отказался. Бабулька-божий одуванчик, хозяйка яблок, недобро прищурившись, спросила:
– А чой то ты, милок, яблочками нашими брезговашь-то? Нешто ты из графьев каких будешь?
– Так они же кислющие – ответил Вася, – так челюсти сводит, что их даже свинья есть не станет!
– Ишь ты, каков гусь выискался! – осерчала бабуля, – ты гля на него, сопля ишшо, а уж свиней яблоками харчевать намылился, стрикулист! Ужо я тебе сейчас покажу Содому с Гоморою!
Услышав знакомые слова, да еще и произнесенные с до боли знакомой интонацией, и где – здесь, в Забайкалье, почти на краю земли, Вася застыл с открытым ртом. Потом опомнился, улыбнулся и спросил бабулю:
– Бабушка, а откуда вы знаете про Содом и Гоморру?
– Ой, и не спрашивай, милок – тут же, забыв про свои претензии к Васе, закудахтала бабка, – дело то давнее, ишшо до войны было… Я-то молода была, жили мы тады с мужиком-то моим, Алешкой, далече, аж на Дальнем Востоке… Сюда-то я аж опосля войны возвернулась… Мужик-то мой военный был, ну и справили его на Восток-то этот… А он-то здеся в Гражданску партизанил, так его в Красну армию опосля взяли, аж цельный сержант был, да!
У Васи аж дыхание сперло… Неужели мир действительно так тесен – мелькнула у него мысль? А бабка, по-забайкальски «токая», твердо выговаривая «ч» и «ш», и простонародно путая ударения, продолжала дальше:
– Так вот, на Востоке том, в соседней избе-то иолог жил, с жонкой своей, да! Девчушка ишшо у них была, махонька совсем. Они с далече приехали-то, аж из самой Расеи… Иолог-то, ох шибко башковитый мужик был! Даже Алешкин командир слово поперек ему вставить не мог. Майор – а не мог! Как кличут того иолога, запамятовала я, дура старая, а так-то его все Мосеичем звали. Уважали шибко, а ить партейным-то он не был! Все по своим спедициям шастал, так мы с его жонкой и дочкой ейной дружили, да!
Вася не верил своим ушам. Неожиданная встреча на перроне маленькой станции как бы окунула его на полсотни лет назад, в то время, когда его дед и бабушка были молодыми, а его маму носили на руках и кормили из соски. А тем временем бабуля, обрадовавшаяся благодарному слушателю, продолжала свой монолог:
– Так вот жонка тойного иолога, Розкой ее кликали, так она-то много таких словов знала. Как начнеть с комиссаром-то, начальником нашим партейным, лаяться, так весь народ на то сбегался, послушать-то диво эдакое. Ох и давала она жару комиссару-то! Он ей слово, она ему десять! Да слова-то каки мудрены. Комиссар как поперву их услышал, дык чуть не обхезался, да. Розка-то девка видна была, городска, красива… Мосеич-то тока в свою спидицию – шасть, так комиссар уже тута, глазки Розке строить начинат. Ан не тут-то было! Розка ему враз от ворот поворот делала. Ты, грит, харя немыта, поц и сламазал, так чо вали огородом отседова!
Вася хмыкнул в кулак и спросил:
– Бабуля, а может не «сламазал», может «шлимазл» она говорила?
– Во-во, внучек, вот точно, как ты сказал-то! Слово-то какое, и не сговоришь зараз. Розка-то и «харя немыта» тож как-то по-своему обзывала…
– Может «халамидник»? – подсказал Вася.
– Ой, да внучек, оно самое! А ты окуда знаш-то, хитрован эдакий? А ишшо Розка комиссару-то часто грозилась показать ту самую Содому с Гоморою. Люди-то, уж опосля маленько, в комиссара пальцами тыкать начали, ужо зело его Розка отделывала! Так у комиссара-то ничо и не вышло, облизывался он тока на Розку, как кот на сметану. А уж потом Розка-то мне пояснила, мол слова эти из старого – старого языка, яврейским он прозыватса, тады и Христа-то ишшо не было, так на языке том евреи́ и посейчас промеж себя бают. Так-то я таперича знаю, чо Содома и Гомора – то таки большы станицы у евреёв были, Господь их потом порушил за грехи тяжкие… Ну и другие слова тож поясняла… Только запамятовала я… Вот помню, что наши-то, деревенские, да и военные тож, комиссара промеж собой стали Поц обзывать, ну Розка-то завсегда его так кликала. Так и ушел он, как есть Поц, на фронт, ирманцев воевать. И Алешку мово тож на фронт забрали, так и сгинул он там… Коды война началась, голодно стало… И если бы не Розка, то детишков наших с Алешкой-то, я ни в жисть бы не выкормила… Мосеич-то начальник, поди, большушый был, паек получал. Так Розка нам с детишками с тово пайка завсегда поисть давала. Даром чо у самой девчушка. И Мосеич знал про то, а ни разу слово криво не сказал. Уж как я их только не благодарствовала… А Мосеич-то смеется и отвечат, ты, грит, Воробьиха – фамилия у меня-то мужнина, Воробьевы мы, – деток человеками вырасти, вот и будет нам с Розкой благодарствие. А коды войне конец-то был, уехали Розка с Мосеичем к себе в Расею… Так и не ведаю, живы ли… Я и то, помирать буду, а Мосеича с Розкой-то вовек не забуду…
– Да…, дела… – протянул Вася, сглатывая комок в горле, – интересная история. Я, бабуля, когда домой после армии вернусь, то обязательно передам привет своим дедушке и бабушке от Воробьихи. Ведь вы мне только что про них рассказали. А Израиль Моисеевич и Роза Абрамовна будут очень рады узнать, что вы живы и здоровы. А я вам вот сейчас адрес их напишу, письмецо им сможете послать.
Старая Воробьиха от такой новости чуть в обморок не упала, хорошо Вася успел ее поддержать, да и бабкины подружки были рядом и все видели и слышали. Очнувшись, Воробьиха долго смотрела на Васю, потом перекрестила его:
– Бог тебя наградит, внучек, за весть таку благую…
Забегая немного вперед, скажем, что через пару дней после этого неожиданного случая Воробьиха написала письмо в Киев. Получила ответ с фотографией семейства бабушки Розы. Следующее письмо бабуля отправила уже вместе с посылкой, в которой были кедровые орехи. Ей в ответ прислали посылку с шоколадными конфетами. Так и продолжалась эта переписка еще чуть более года…
Наверняка там, на небесах, все-таки не забывают про людей, которые помнят добро и по-настоящему умеют быть благодарными. Умерла Воробьиха не мучаясь, во сне, как умирают отмеченные богом люди.
Вся описанная сцена заняла не более десяти минут. Вася очнулся, услышав окрик сержанта:
– Э-э, стручок, ты чо там, уснул? А ну бегом сюда!
Чуть в стороне, возле вагона с призывниками, выстроилась очередь. В тамбуре, возле самых ступенек, была навалена куча из консервных банок. Стоящие первыми в очереди бабули протягивали сержанту рыбу и кастрюльки с вареной картошкой, взамен получали банки с кашей или тушенкой и пустые кастрюльки. Картошку стоящие за спиной сержанта двое призывников пересыпали в импровизированную упаковку из газет и вместе с рыбой передавали по рукам в вагон. Подбежал Вася.
– Слышь, ты это – сказал сержант, – давай дуй мухой, поспрошай там бабок или еще кого, может у них еще что интересное есть! Интересное нашлось у пассажиров соседнего вагона. Несколько вольнонаемных вышли на перрон перекурить. У них то Вася и выменял две пачки Мальборо и две зажигалки на четыре бутылки водки. Правда сначала он показал майору бутылку и вопросительно посмотрел на него. Майор безнадежно махнул рукой, мол чего уж там, ехать-то еще долго, давай неси это безобразие…
Рыбки и картошки хватило на весь «воинский» контингент. В том числе и на майора с сержантами. Покуда призывники уминали копченых водоплавающих с вареными корнеплодами, образовалось несколько своеобразных групп «по интересам». В процессе поглощения пищи рекруты, интеллигентно подрыгивая друг на друга, обсуждали свои гражданские проблемы и приключения. Часть новобранцев со знанием дела делилась с коллегами опытом по способам и количеству поглощения спиртного с закуской или без оной, другие, более шустрые, рассказывали менее искушенным товарищам про свои победы на амурных фронтах, третьи больше помалкивали и внимательно слушали и тех, и других, своих более говорливых собратьев. Следует заметить, что если рассказам про выпитые, например, три стакана самогонки без закуски, можно было верить в какой-то степени, то истории типа «трахнул трех баб за раз, а потом, когда домой вернулся, еще и соседку оприходовал», попахивали откровенной липой. Хотя бы потому, что в те годы большинство юношей в 18-19 лет дальше объятий и поцелуев с девушками не заходили. Даже в самой располагающей и интимной обстановке. Они попросту не знали, что и как нужно делать дальше. В те времена межполовые сексуальные отношения не афишировались, они считались чем-то очень стыдным и неприличным (естественно, только в «официальной обстановке» – дома, в школе, на работе и так далее), в школьных учебниках про это ничего не было (о пестиках и тычинках из курса биологии скромно умолчу), о них не рассказывали в книгах и фильмах (признания в любви и поцелуи не в счет), с родителями таких тем не обсуждали (за исключением случаев, когда приходилось знакомить «предков» с забеременевшей подружкой). Поэтому советская молодежь обеих полов, ну и наши призывники в том числе, половое воспитание получали в подворотне, чаще всего от старших и поэтому более осведомленных друзей и подруг. Из-за пробелов в знаниях азов секса часто можно было услышать истории на тему «она была готова отдаться, но я пожалел ее, ведь она была целка (пожалел или не знал, как и что делать – какая разница)», или «она не могла от меня забеременеть, ведь я спал с ней только один раз», ну или вот такое, как «я ее раздел, а нее «там» все в крови… А я, гадом буду, ну никак ее поранить не мог! Думал, кранты мне, теперь одна дорога – в тюрягу…». Но тем не менее откровения про сексуальные подвиги публика слушала очень внимательно, по ходу действия задавая уточняющие вопросы и требуя многочисленных подробностей про самые интимные детали.
Совсем другая обстановка была в купе у проводницы. Там заседали майор с двумя сержантами и Вася. На столике стоял «ленд-лиз» от вольнонаемных, то есть вышеупомянутые четыре бутылки водки и разнообразная закуска. Рыба с картошкой со станции, консервы из армейского пайка, хлеб и несколько бутылок лимонада, купленного на станции майором, а также печенье, выложенное на стол проводницей. Сама же она сжимала в руках презент, преподнесенный Васей от имени всех присутствующих мужчин – пакетик с французскими леденцами. Второй пакетик ожидал своей очереди у нее в кармане. Кстати, за разрешение на распитие горячительного напитка, в качестве компенсации, майор получил еще одну пачку американского никотина.
В этом месте нашей повести хотелось бы сделать небольшое отступление от канвы сюжета, и чуть-чуть порассуждать на интереснейшую тему – взаимоотношения граждан СССР с неодушевленными предметами, произведенными на Западе. Еще в начале повести я затронул этот аспект существования Страны Советов. Ведь вот как интересно происходило – многие советские граждане были готовы расшибиться в лепешку и продать душу дьяволу дабы обладать чем-либо импортным. Будь то японский телевизор или магнитофон, американские джинсы или сигареты, шотландский виски или французская косметика, итальянские туфли или немецкий костюм – перечислять можно долго. Но это все вещи достаточно дорогие, так сказать длительного пользования, ну кроме сигарет и виски, разумеется. Но тяга к «импорту» была настолько всеобъемлющей, что распространялась и на сущие безделицы, которые на Западе стоили гроши́ и буквально валялись под ногами.
Вспоминается такой показательный эпизод. В 1980 году, незадолго до начала Олимпийских игр в Москве (в Киеве, на Республиканском стадионе, тогда должны были пройти несколько футбольных матчей группового олимпийского турнира), на территории киевского стадиона установили десяток автоматов по продаже газированной воды. С виду они были точно такие же, как и автоматы, установленные по всему городу. То есть обычные советские железяки с газированной водой. Но в них было встроено такое невиданное в Союзе «ноу-хау», как механизм для выдачи одноразовых пластиковых стаканчиков. После опускания монеты в автомат, стаканчик вываливался на специальную подставку. И только потом, в появившуюся пластиковую емкость, автомат выплевывал порцию воды. Для Совдепии это было чудо невообразимое. И стаканчики были непростые – на их донышке витиеватым шрифтом было выдавлено: «Made in Finland». К этим автоматам выстраивались немалые очереди. Но люди, стоявшие на солнцепеке (вход для посетителей на стадион был открыт с 10 до19-00 в дни, когда не проводились соревнования), ждали своей очереди не для того, чтобы напиться. Им нужны были вот эти самые стаканчики. Бросив в автомат монетку (автоматы продавали воду с сиропом за 3 копейки и воду без сиропа – за 1 копейку), очередной «охотник за импортом» забирал с подставки вывалившийся объект вожделения, оплаченная вода, таким образом, стекала в сливное отверстие автомата. Потом в автомат забрасывалась следующая монетка… За один такой «подход» к автомату добывалось пару десятков стаканчиков. Добывали бы и больше, но жаждущие пластикового чуда, стоявшие сзади, не очень вежливо спроваживали отоварившегося соплеменника. Приходилось отстаивать очередь по нескольку раз. Для такого ответственного похода люди специально, заранее, меняли купюры и монеты более крупного номинала на однокопеечные денежки.
Причем на непродолжительное время проведения Олимпиады однокопеечные монеты в Киеве стали дефицитом. Уж не знаю, где незадачливые организаторы Олимпиады взяли столько стаканчиков и когда успевали ими перезаряжать автоматы.
Далее, ставшая «добычей» одноразовая посуда превращалась в многоразовую. Стаканчики мыли, причем мыли очень аккуратно, чтобы, не дай бог, не поломать их, пили из них не каждый день, чаще всего выставляя на стол только для дорогих гостей, доходило даже до того, что в некоторых домах одноразовое средство для пития выставляли под стекло, в сервант, рядом с хрустальной и фарфоровой посудой, на всеобщее обозрение. Как минимум, в течении 2-3 лет после окончания Олимпиады, эти стаканчики можно было обнаружить в домах киевлян. Пока они не закончились благодаря естественному износу тоненького пластика. Кстати, такая же история с одноразовыми стаканчиками происходила также в Москве, Минске, Ленинграде (Петербурге) и Таллинне, то есть в городах, где происходили олимпийские соревнования. Такое вот было «низкопоклонство перед Западом», как когда-то говорил товарищ Сталин.
Даже советский школьник готов был отдать последнее, чтобы получить аляповатый стикер или импортную жвачку в яркой упаковке. Но почему же так получилось, почему советские люди коршуном бросались на все иностранное, наплевав на гордость, самолюбие, патриотизм и благоразумие, несмотря на постоянную промывку мозгов и на многолетние усилия Коммунистической партии воспитать так называемого человека «новой формации»?
Кто-то из обыкновенных граждан, живших в то время, мог сказать, что мол аналогичные советские товары, по сравнению с западными аналогами, были очень низкого качества и имели непривлекательный, говоря современным языком, дизайн. И он будет несомненно прав. Ведь советские товары, имея унылую внешность, часто отказывались служить своему прямому предназначению. Советские, например, телевизоры или стиральные машины часто ломались и их починка требовала времени и немалых денег, у пальто, допустим, могли быть кривые швы и неровно сделанные петельки для пуговиц, у обуви в самый неожиданный момент могла отклеиться подошва, у стола, положим, или стула, ножки могли быть разной длины, ну и так далее. Так что аргумент насчет внешнего вида и качества западных товаров является достаточно веским.
Кто-то, допустим, из высокопоставленных и ответственных товарищей тех лет, с державным металлом в голосе мог возразить, мол качество и привлекательность вторичны, главное то, что чем большим количеством «иностранного» обладал советский человек, тем выше был его общественно-социальный статус и такой человек мог свысока поглядывать на своих «не фирменных» собратьев. И этот возражающий также будет прав на все сто процентов. Ведь действительно, человек, имеющий «забугорную» обстановку в квартире, импортную бытовую технику, одежду, ну и все такое, сильно выделялся среди других сограждан, он вел другой образ жизни и мог чувствовать себя эдаким «суперменом» среди замороченных социалистическими реалиями граждан. Естественно, что большинство «суперменов» были из когорты таких же «ответственных товарищей», что и наш виртуальный возражающий. Так что аргумент некоего «превосходства над остальными» также имеет право на существование.
Кто-то третий, какой-нибудь бывший ветеран-вохровец или сталинист со стажем, верноподданно пролает, мол зажрался советский человечек, с жиру, вражина, бесится, денег ему, недобитку, девать некуда, товарища Сталина на него нет, он таких пачками к стенке ставил! И с этим аргументом тоже нельзя не согласится, ведь товарищ Сталин действительно был большим мастером «ставить к стенке», в том числе «безродных космополитов» и «низкопоклонцев перед Западом», недаром ведь говорили, что при Сталине жизнь советского человека висела на кончике хозяйского уса. Хотя, с другой стороны, «зажрался», «с жиру бесится» и «денег девать некуда» – понятия очень относительные. Я не представляю, как можно сравнить советского человека и, например, американца, в том смысле, что как сопоставить необходимое количество «взбесившегося жира» для того или другого, или сколько денег нужно тому или другому, чтобы их девать было некуда? Но тем не менее аргумент про товарища Сталина также нужно принять во внимание, так как в описываемое время за ношение джинсов к стенке уже не ставили и у народа почти прошел липкий страх перед государством, страх из 30-50-х годов прошлого века.
Поэтому мне кажется, что возможен еще один вариант, который не противоречит первым трем, но наоборот, включает в себя вот эти изначальные три варианта, и одновременно, является неким самым «главным» вариантом. Для понимания этого варианта мы должны из нашего бренного мира ненадолго перенестись в таинственный мир метафизики и попробовать сравнить советское государство с человеческим организмом. В 1981 году Советскому Союзу исполнилось 64 года. Если взять по человеческим меркам, то такой возраст конечно же не является возрастом старика. Но и молодым, полным сил человеком, его тоже не назовешь. Состояние организма в этом возрасте во многом зависит от отношения хозяина к собственному здоровью. В возрасте «слегка за шестьдесят» у человека, не следящего за своим здоровьем, начинаются небольшие перебои в работе организма, потом эти перебои становятся все длительнее и происходят все чаще, появляется одышка, шалит сердечко, потихоньку поднимается давление… В общем, человек начинает стареть ускоренными темпами. И, по странному совпадению, точно такое же «старение» происходило с государством рабочих и крестьян. Ведь оно, государство, пристально следя за своей «внешностью» (что тоже получалось, честно говоря, не очень), полностью игнорировало поддержание собственного «здоровья». С каждым днем советская экономика все больше и больше замедлялась, работая вхолостую, оборудование на заводах, частично купленное в 30-х годах в США, частично вывезенное в качестве трофеев из Германии после войны, потихоньку начало ломаться и отказывать, земля, угробленная всевозможной сельскохозяйственной химией и колхозной системой, родила все менее и менее богатые урожаи, товаров производилось все меньше и меньше, качество производимого становилось все хуже и хуже, а люди повсеместно работали спустя рукава, при этом еще и подворовывая у государства при первой возможности. Вот эти самые люди, своеобразные частички огромного государственного организма, все больше и чаще начали выходить из повиновения «головному мозгу». Они уже не думали о «построении коммунизма в отдельно взятой стране» и о всеобщем благе, но все чаще в них просыпались «частнособственнические и мещанские» инстинкты, мысли были направлены на такие приземленные вещи, как «где купить еды?», «как выделить из нищенской зарплаты деньги на обувь ребенку?», «что делать, если государство даст квартиру лет через 10-15, а уже сейчас три поколения одной семьи живут в двухкомнатной квартире?», ну и так далее. Или, как сказал бы наш суровый и немногословный ветеран-вохровец:
– Совсем людишки страх потеряли!
Поэтому не удивительно, что для очень многих жителей СССР товары с Запада стали неким символом, и далее – мечтой о совершенно другом образе жизни, жизни, в которой нет замполитов и парторгов, где не нужно было по принуждению ходить на всевозможные собрания и демонстрации, где за свою работу можно было получать настоящие деньги, а не разрисованные бумажки с портретом основоположника, за которые невозможно было что-либо купить, то есть к такой жизни, которая советскому человеку и не снилась. А чего не отдашь за осуществление своей, пусть даже и несбыточной, мечты! Таким образом, все эти символы и мечты вкупе с немногочисленными письмами от родственников и знакомых, эмигрировавших на Запад, где они скупо описывали реалии «той», не советской, жизни, окончательно подорвали веру людей в свое государство. Такое положение вещей, а также множество других причин и факторов, свойственных исключительно стране победившего социализма, привели к тому, что в 1991 году, в возрасте 74 лет, СССР накрылся медным тазом, то есть попросту умер. Хотя 74 года для государства – это не возраст. Но все знают, что ранняя смерть может настичь любого человека – а теперь мы знаем, что не только человека, – пренебрегающего здоровым образом жизни и здравым смыслом.
Автор: Андрей Журавлев